Дайте им умереть - Страница 42

— Отравлен Касем абу-Касем, градоначальник Хаффы!

— Престарелый Абдаль-Аттахия по прозвищу Пыльный Плащ, дядя самого светлейшего эмира Дауда, задушен новой наложницей — дорого расплатился старик за любовь к гаремным утехам!

— Во время охоты упал в пропасть хакасский вождь, Буртаг ап-Сослан из клана Чибетей; тело не найдено… не найдено… не…

— Владетель города Балха заживо сгорел в огне пожара — неловкий слуга опрокинул светильник…

— Захлебнулся в домашнем водоеме-хаузе дурбанский наместник…

Птенцы нового «Орлиного Гнезда» были когтистей прежних.

И улыбался Большой Равиль, последний из былых шейхов.

Никогда, никогда не получали его наемники приказа пустить в ход оружие — сабля, копье, даже простой нож считались для них запретными. Ар-Рави не был суеверен, если не считать суеверием врезанную в душу истину: «Во крови — спасение!»; но он был осторожен и предусмотрителен, как змея в кустарнике. Не зря же ходили по эмирату слухи — еще тогда, до падения первого «Аламута», и святой Гасан негодовал на еретиков-болтунов — про живое оружие, наделенное почти человеческим рассудком, про возможность сделать шаг навстречу, и тогда свершится небывалое… Люди до сих пор помнили вэйского вана, Чэна-в-Перчатке, его стремительную жизнь, его волшебное исчезновение и чудесный приезд посольства от гурха из далекой Шулмы, воплощения Желтого бога Мо, которого ближайшие сподвижники по-прежнему звали Чэном Анкором.

Именно тогда и поползли по Эмирату неслыханные отзвуки неслыханных речей, но подошвы страшных событий затоптали ползучих бродяг, вдавили в землю, не оставив и следа. Так, намек, зарубка на память, детская сказка… И грохот фитильных аркебуз окончательно заглушил робкое эхо.

А там пришла-прилетела весть о безвременной кончине неудачливого Чэна Анкора и о грянувшей борьбе за власть в проклятой Творцом Шулме.

Большой Равиль не интересовался слухами — он умывал кровью Эмират.

Тщательно и бережно, как мать омывает новорожденного младенца, предполагая, что из дитяти вырастет богатый купец или, к примеру, доверенный слуга-гулям самого градоначальника… а вырастает вор и матереубийца, но скажи кто об этом самой матери — глаза выцарапает!

Тихий сарраф не пренебрегал ничем, даже суевериями, даже слухами, и его посыльные никогда не пользовались оружием.

Не считать же оружием тесло каменщика?! Заточенный на конце до бритвенной остроты брусок стали, который преданный наемник вогнал в спину нечестивому эмиру Дауду, приехавшему взглянуть на постройку обсерватории в Хаффе!

Идея с теслом была разработана лично Равилем, и он по праву гордился ею.

А когда полтора года назад до Равиля дошли слухи, будто на побережье Муала объявился еще один якобы выживший после взрыва и резни «горный орел» — ар-Рави не спешил позволить радости занять место в своем сердце. Не обман ли? Не подделка? Не самозванец ли норовит залезть на теплое, нагретое чужим седалищем местечко?! Даже когда тайный гонец от берегового шейха доставил Равилю весточку и памятный знак (и впрямь такие паучки, заговоренные свастики из белого золота имелись лишь у доверенных людей святого Гасана!), ар-Рави не спешил откликаться. Недоумевал — как вышел на него брат-соперник? Надеялся — будет на кого опереться! Боялся — что известно двоим, известно свинье! Прикидывал — весы испокон веку являлись знаком саррафского ремесла, грех не взвесить заранее доброе и злое! Думал, спрашивал, слал письма-тайнописи, проверял…

И вот — береговой шейх сам явился!

Без охраны, без сопровождения, как равный к равному, как друг к другу — хочешь, пловом корми, хочешь, в речке топи!

Большой Равиль еще не знал толком, чего ему хочется больше.

— Это моя дочь, — приветливо сказал шейх Кадаль и махнул рукой в сторону угловатой девочки, топчущейся рядом с Альборзом-пахлаваном.

Равиль кивнул.

Узнав час назад, что дорогой гость приехал вместе с дочерью, желая оставить девочку у здешней родни, Равиль первым настоял на праве хозяина и отправил племянника-телохранителя в Восточный караван-сарай. Теперь Альборз вернулся, дочь шейха Кадаля куталась в бахромчатую шаль рядом с богатырем, и можно было продолжить беседу, предварительно отправив девчонку на женскую половину.

— Зейнаб! — крикнул ар-Рави, в конце имени младшей жены слегка повысив голос.

Умница Зейнаб мгновенно возникла во дворе — хозяин с гостем ужинали вдали от духоты и досужих ушей, — и по обе стороны от младшей жены шмыгали носами две девочки: чернокосая худышка и рыжая, как гнедой иноходец, толстуха.

— А это моя красавица, — улыбнувшись, Равиль указал на рыжую. — С подругой… у бедняжки родителей оспа унесла, так что я сиротке вроде атабека, по долгу дружбы с покойным отцом!

Дело обстояло как раз наоборот: родной дочерью шейха, появившейся на свет год спустя после падения «Аламута», была именно обладательница черных кос. Но об этом знали, пожалуй, только сам Равиль и мать чернокосой, хворавшая в доме. С самого рождения дочери ар-Рави врал окружающим, демонстрируя всем родную дочь под видом приемной, а приемную — под видом родной.

Большому Равилю было стыдно признаться, что в этой жизни он любил всего двоих: выпестованную в сердце месть и худую девчушку, боящуюся сурового отца.

А уязвимое место закрывают двойной броней.

Кто тронет несчастную сиротку?

Иное дело — любимое чадо богатого саррафа, за которое и выкуп дать-взять не грех… а чернокосая — убивай, не жалко!

Чужая.

…Шейх Кадаль встал и подошел к девочкам. Поманил свою — та медленно приблизилась и встала рядом. Гость снова улыбнулся, но глаза его при этом сощурились, отвердели, зрачки блеснули стальным отливом — и Равиль вспомнил: он действительно видел Кадаля в том, прежнем «Аламуте»! Дважды. Первый раз ар-Рави без вызова явился по срочному делу в покои святого Гасана — а там сидел круглолицый человечек, сидел перед пророком и вертел в руках изображение (запретное!) какого-то толстяка. А глаза круглолицего поблескивали… Видел! Было!